– Епт, Томми, этой псине обязательно так громко пыхтеть?

И Рори, в свой черед, улыбнулся.

– Пошли, – сказал он Клэю.

Самым мягким тоном, какой я у него слышал за всю жизнь.

– Поглядим все вместе.

Идем к реке и увидим.

Когда мы дошли, восход окунулся в воду. Вздувшаяся река горела; сияла рассветным шлейфом, и мост еще стоял под водой – невредимый и сделанный из него. Мост был сделан из Клэя. А вы знаете поговорку о глине, верно?

Мог ли он перейти Амахну?

На мгновение стать чуть больше, чем человеком?

Ответ, конечно, был «нет», по крайней мере на последний вопрос, – и теперь мы это увидели вблизи.

* * *

На последних наших шагах он их услышал, другие слова, сказанные ими здесь, в Силвере.

«Я умереть готов, лишь бы когда-нибудь достичь таких высот, как Давид…»

«Мы живем жизнью Рабов».

Теперь мечта воплотилась, и ответ дан.

Он не пройдет над этой водой – чудо, сотворенное из моста, – как не пройдет никто из остальных; потому что в пламени, объявшем своды, там, где камень и вода удерживали его стоя, был некто столь подлинный и чудесный, такой, что я не забуду.

Конечно, это мог быть только он.

Да, он – и он возвышался, будто статуя, так же уверенно, словно стоял на кухне. Он взирал на нас и жевал как ни в чем не бывало – с привычным выражением соломенной морды, – трепещущие ноздри, полное самообладание.

Вокруг него вода и рассвет; ноги погружены на дюйм – копыта в реке и на мосту. Пока он не собрался заговорить. Его стандартная пара вопросов сквозь жевание и мулья ухмылка.

Что? – вопрошал он из огненного сияния.

Что тут такого особенного?

Если он оказался здесь, чтобы испытать для Клэя его мост – если он пришел для этого, – то нам оставалось только согласиться и признать: он чертовски здорово справлялся с этой работой.

В конце были одна река, один мост и один мул, но это не конец, а уже после него, и вот я сижу утром на кухне – и ослепительный двор позади меня. Солнце постепенно поднимается.

В общем, мне больше нечего сказать.

Разве что сколько это продолжалось.

Сколько ночей я тут просидел, на кухне, которая видела всю нашу жизнь? Тут была и женщина, которая сказала нам, что умирает, тут был отец, который вернулся и предстал перед нами. Это здесь Рори своим ревом зажег пламя в глазах Клэя – и это только малая часть всего. А в последнее время это была наша четверка; четверо ребят-Данбаров и наш отец, стоим и ждем вместе…

Но потом осталось только это: я сижу и молочу по клавишам. После возвращения из Фезертона с пишмашинкой, и собакой, и змеей, я сижу здесь ночами напролет, пока все спят, и пишу историю Клэя.

С чего мне хотя бы начать?

Как рассказать вам про после, о наших судьбах с тех пор, как закончили мост?

Однажды, в приливе прошлого Данбаров, он вернулся домой, на Арчер-стрит, а потом покинул нас, и мы были уверены, что навсегда; годы принесли с собой много разного.

Вначале, когда мы уезжали с реки, Клэй обнял отца и поцеловал Ахиллеса в щеку (этот мерзавец в своем репертуаре – к нам он возвращался крайне неохотно). Для Клэя – неведомый триумф, великое изумление перед тем, что он увидел. Потом – неизлечимая, бездонная печаль. Куда же он оттуда отправился?

Даже когда он собирал вещи – старый деревянный ларец с памятью и книги, включая «Каменотеса», – он смотрел за окно, на мост. Что толку в этом грандиозном успехе? Мост поднялся для того, чтобы подтвердить все, ради чего Клэй трудился, и не оставлял совершенно ничего.

Когда мы уезжали, он протянул «Каменотеса» нашему отцу.

Книга в светлой с бронзой обложке.

– Пора ее тебе вернуть.

Он зашагал к моему универсалу, и тут отец спохватился последний раз; он торопливо догнал его.

– Клэй, Клэй!

И Клэй знал, что он хотел сказать.

Но он знал и то, что покидает нас всех.

– Клэй, на заднем дворе…

И Клэй остановил его жестом руки.

Он сказал то же, что и много лет назад, еще ребенком, до моста:

– Пап, ничего, пап.

Но потом кое-что добавил:

– Она ведь была необыкновенная, правда?

И отец мог только согласиться.

– Да, – ответил он. – Абсолютно.

Сев в машину, Клэй наблюдал за нами.

Мы все пожали руки отцу.

О чем-то говорили, и Томми призывал Рози, и Клэй заснул, прижавшись щекой к стеклу.

Переезд своего моста он проспал.

Дома, когда мы вдвоем сели на кухне, это заняло почти целый день и целую ночь. Брат рассказал мне все – про Пенелопу, и Майкла, и всех нас, – и про все, чем он был с Кэри. Дважды я чуть не сорвался, один раз меня замутило; но он продолжал рассказ, и это меня спасало. Он говорил:

– Мэтью, послушай вот еще что.

Он рассказал мне, как он ее нес, и что она снова была той бледной и светловолосой девчушкой, и последним, что она видела, были прищепки. Он сказал мне:

– Теперь, Мэтью, дело за тобой. Надо поехать и рассказать ему. Поехать рассказать отцу. Он же не знает, какой я ее увидел. Он не знает, что с ней было.

Потом он ушел, а я стал думать о Пенелопе и о матрасе, об Окружности. Если бы мы только сожгли тот матрас, когда собирались! Господи Иисусе, я столько всего передумал. Неудивительно, неудивительно. Клэй уже не был тем мальчиком, что раньше; он собирался уехать и не возвращаться. Здесь осталось слишком большая его часть: слишком тяжкий груз воспоминаний. Я думал об Эбби Хенли, потом о Кэри и как она окликнула его в парке Бернборо.

Мы потеряли нашего чудесного мальчика.

Назавтра, когда он уезжал, разговоров особо не было, ну, вы уже знаете, как у нас принято. В основном и говорил Клэй, мне кажется, потому, что он был готов.

Рори он сказал:

– Я буду скучать по нашим танцулькам. – И вокруг него были ржавчина и провода. Они посмеялись, чтобы облегчить боль.

С Генри было просто.

Он сказал:

– Удачи в лотерее, я знаю, ты выиграешь.

И Генри, конечно, чуть не схватил его в захват.

И ответил:

– От одного до шести.

Когда он попытался предложить Клэю немного денег, последний раз, Клэй снова помотал головой.

– Да не надо, Генри, оставь себе.